Русские в начале осьмнадцатого столетия - Страница 48

Мамонов вспыхнул. Он вынул из кармана бумаги и, подавая их Прокудину, сказал:

— Я точно виноват: мне следовало бы начать с этого.

Вот сенатский указ на мое имя и регистр дворянам, которых требуют на службу.

Пока Максим Петрович рассматривал бумаги, Шет-нев подошел к Рокотову и шепнул ему:

— Эх, Лаврентий Никитич, рассердил ты его!

— Так что ж? Барин не большой, — отвечал Рокотов, — пусть себе сердится!

— Пусть сердится!.. Да разве от этого князю Андрею легче будет?. Нет, друг сердечный, за это не так надо было взяться. Да вот постой, я поговорю с ним с глаз)' на глаз, так авось дело-то как-нибудь поправлю.

— Так, батюшка, так! — молвил хозяин, отдавая бумаги Мамонову. — Ты делаешь, что тебе указано, — да я в этом и не сомневался.

— Позвольте мне, — сказал Мамонов, — оставить у вас в селе небольшую команду, — не ради какого-нибудь надзора — избави Господи! Я питаю к вам, Максим Петрович, столь великую эстиму, что для меня достаточно вашего слова, — это необходимо ради всякого случая: неравно князь Шелешпанский снова появится в вашем селе, так было бы кому задержать его и препроводить немедленно в Москву.

— Хорошо, батюшка, хорошо!

— А я, — продолжал Мамонов, — сей же час отправлюсь с понятыми к господину Рокотову.

— Милости просим! — промолвил Рокотов, нахмурив брови. — Нам не впервые принимать незваных гостей, и за проводами у нас дело не станет.

— Что ж это, — прервал Мамонов, — угрозы, что ль?.. Так прошу вас, государь мой, быть известным, что коли вы осмелитесь оказать какое-нибудь сопротивление, так вас самих потребуют к ответу!.. Счастливо оставаться, Максим Петрович!. Еще раз прошу вас всенижайше не поставить мне в вину…

— Ничего, батюшка, ничего! Ты человек служивый в делаешь то, что тебе приказано.

Шетнев вышел вслед за Мамоновым в столовую.

— Господин офицер! — сказал он самым ласковым и приветливым голосом.

— Что вам угодно? — спросил Мамонов, остановись.

— А вот что: я преусерднейше прошу тебя, батюшка, не изволь гневаться на Лаврентия Никитича Рокотова. Он крутенек немного, заносчив, а, право, старик добрый!

— Да, конечно, заносчив, и даже чересчур. Нынче не прежние времена, государь мой, — коли приказано, так слушайся.

— Да ведь он только так — язык чешет, а в самом-то деле сохрани Господи!.. А что, батюшка, господин Мамонов! ты, по всему видно, человек добрый… Нельзя ли как-нибудь это дельце уладить?

— Какое дельце?

— Да вот чтоб князя-то Андрея не тревожить. Он уж человек не молодой, ему давно под сорок, здоровье у него хилое, и хоть с виду еще молодцеват, а не стоит нашего брата старика: одышка, ногами плох, животом жалуется— вовсе не жилец! Малый такой рахманный… увалень!.. Ну из чего тебе за ним тянуться? Что, в самом деле, или без него у вас и войска не стало?

— Это, государь мой, до меня не лежит: про то знают старшие.

— И, батюшка, где им все знать, и коли бы ты захотел…

— Да что ж я могу сделать?

— Как что! Ты можешь донести своему начальству, что он хворает. Вовсе, дескать, для службы негоден — даром паек будет получать, и то и се… Да что тут говорить: ученого учить — лишь только портить! Ты, чай, лучше моего знаешь, как эти дела делаются.

— Нет, не знаю.

— И, полно, батюшка!.. Шелепшанский человек богатый, а вы, господа служивые… не прогневайся, — чай, иногда как рыба об лед бьетесь. Вот если б ты, молодец, нам помирволил, так князь Андрей ударил бы тебе челом… знаешь этак — посильное место… сотенку, другую рублевиков…

— Что, — проговорил Мамонов, — вы сулите мне двести рублей?.. Да в своем ли вы уме?

— А что?.. Маленько?.. Ну, так три сотни… Э, да что тут толковать!.. Шелепшанский не постоит и за четыре…

— Что ж это, государь мои, вы шутите или нет.

Этот вопрос был сделан таким голосом, что Шетнев отступил шага два назад.

— Да за что ж ты изволишь гневаться, — сказал он, смотря с удивлением на Мамонова, — ведь это дело полюбовное, и коли тебе четырехсот рублей кажется мало, так мы, пожалуй, и еще накинем.

— Я таких срамных холопских речей и слушать не хочу! — прервал Мамонов. Он повернулся к Шетневу спиною и вышел вон.

— Не берет, пострел этакий, ничего не берет! — сказал Шетнев, входя в гостиную. — Л вес ты, Лаврентий Никитич! Кабы ты его не рассердил, так мы бы верно с ним поладили.

— Мальчишка этакий, молокосос, — прошептал Рокотов, — вишь какой, стращать вздумал!.. Потребуют, дескать, к ответу… Так что ж?.. Коли пошло на то — милости просим: примем гостя?.. Уж коли отвечать, так было бы за что!

— Что ты, Лаврентий Никитич, — прервал Прокудин, — ведь государь Петр Алексеевич шутить не любит. Что, тебе голова, что ль, надоела или захотелось в Березов?

— В Березов?.. И, полно, любезный! страшен сон, да милостив Бог!.. Березов-то далеко, и царь теперь не близко… Э, да что ж мы зеваем!.. Надо послать кого-нибудь ко мне в село; и коли князь Андрей в самом деле туда перебрался… Да вот кстати Кулага!..

В гостиную вошел Прокофий Сидорыч.

— Ну что, Прокофий, — сказал Максим Петрович.

— Все слава Богу! — отвечал дворецкий, — приезжий офицер оставил у нас двух служивых, а сам забрал с собою понятых и отправился…

— Ко мне? — спросил Рокотов.

— Да, батюшка Лаврентий Никитич.

— Так ступай, братец, прикажи кому-нибудь из моих молодцов сесть на коня да живо проселком в Знаменское, и коли князь Шелепшанский там…

— Никак, нет, сударь, — проговорил вполголоса Кулага. — Князь Андрей Юрьевич здесь.

— Здесь?.. Где ж он?